Загадка белого «Мерседеса» [Сборник] - Росс Барнаби

— Лю-сье-на Эн-гле-берт, — выговорил по слогам агент Вестдийк. — Что это за имя? Бельгийское? Она отлично говорила по-голландски. Но это не голландское имя.

— Вы полагаете, она не может быть голландкой, потому что ее имя не Кейке или что-нибудь в этом роде, отдающее скотным двором? — съязвил ван дер Валк.

Минхер Вестдийк благоразумно промолчал; ван дер Валк был старшим инспектором и очень большим начальником над ним. Кроме того, каждому полицейскому в Амстердаме он был известен как человек со странностями. Все эти оскорбительные замечания о голландском «провинциализме » и «изоляционизме» вызывали подозрение и недоверие у его коллег. А то, что он «рубил с плеча», не скрывая своего презрения к аккуратной кальвинистской ортодоксальности голландцев, повредило его карьере, задержав продвижение по службе; в этом можете не сомневаться.

И все-таки генеральный прокурор, — а когда он говорит, к нему прислушиваются, — однажды сказал — пусть и ворчливо, — что не так уж плохо иметь хотя бы одного полицейского с воображением. После этого ван дер Валк заметил все возрастающую склонность начальства смотреть сквозь пальцы на его нонконформизм, даже признавать за ним право на всякие вольности. Правда, в отместку к нему стали относиться чуть-чуть как к шуту. Надо признать, что ему случалось проявлять свой талант. Но он знал, что никогда ему не подняться выше главного инспектора полиции.

Ему подбрасывали сомнительные дела. Кого-нибудь со странным именем или странным составом преступления. Или если требовалось знание чужих языков; разве он не заявил, что голландский — язык для птичниц, сзывающих кур. По существу, начальники перестали питать к нему отвращение. Теперь они просто не одобряли его. Он подавал дурной пример младшим по службе, это верно, но кое в чем оказывался силен. В результате он был, пожалуй, единственным полицейским в Голландии, который мог безнаказанно пить при исполнении служебных обязанностей, и громко смеяться, и не носить серых костюмов и галстуков в крапинку.

Поняли они, наконец, что ему наплевать? Может, они даже стали питать к нему какое-то невольное уважение?

В конце концов, от него была польза. Должна ведь быть польза от парня, который читает стихи, говорит по-французски и даже немного по-испански. Естественно, итальянцев подкинули ему. Вместе с Люсьеной Энглеберт. Ему не пришлось выпрашивать ее. Не понадобилось упоминать о том, что он видел ее раньше, при иных обстоятельствах. Когда через много лет он стал подводить итог всему делу, — а между отдельными эпизодами проходили месяцы, даже годы, — и ему нужно было связующее звено, он мог бы написать: «Различные обстоятельства, при которых я встречал Люсьену Энглеберт». Но это не название для книги. Будь у него более литературные наклонности, он мог бы назвать ее «Романтическая история». Потому что с начала до конца эта история была романтической, и на всем ее протяжении он сам вел себя романтично, абсурдно. Это было очень глупо с его стороны; хорошие полицейские так себя не ведут. Они не романтичны. Справедливости ради следует добавить, что он старался понять эту романтическую историю.

В первый раз он увидел Люсьену шесть месяцев тому назад. Выехав из Утрехта, он спокойно вел свою машину. Впереди был развилок, пользовавшийся недоброй славой, и он рассеянно отметил про себя, что обогнавший его серый «Ситроен ДС» идет с недозволенной скоростью. Когда фургон марки «Фольксваген» женственно и небрежно вильнул из-за угла, помедлил, дрогнул и врезался прямо в акулий нос «Ситроена», у ван дер Валка хватило времени сказать себе, притормаживая, что он не удивлен.

У девушки был рассечен лоб там, где начинается линия волос, из разреза медленно стекала кровь. Она была в полуобморочном состоянии.

— Ничего страшного, — подумал он.

Мужчина скорчился, как старый мешок, под рулем «Ситроена». Можно ли ему чем-нибудь помочь? Сомнительно. Тяжелые повреждения груди. Плохой пульс, плохой цвет лица, очень плохое дыхание. Слабая реакция на свет. Передвигать нельзя. Но, ожидая карету скорой помощи и патрульную машину, ван дер Валк сделал все, что мог. Из содержимого бумажника он узнал имя мужчины: Адольф Энглеберт. И он знал это имя, как должен был бы узнать и лицо, которое столько раз глядело на него с конвертов патефонных пластинок. «Дирижер. Особенно хорош у него Малер. Буду ли я еще когда-нибудь получать удовольствие от его пластинок? Прекрасный стиль, пожалуй, напоминает Вальтера».

Неожиданно глаза открылись и попытались остановиться на ван дер Валке, затем попробовали перевести взгляд. Мускулы гортани еще функционировали. Гортань, зев, даже губы. Даже мозг еще как-то работал.

— Я разбился, — сказали губы по-немецки, слабо и тихо, но четко. В тоне не было ни удивления, ни возмущения.

— Да.

— И я умираю.

— Да.

— Придется вам отпустить мне грехи. — В голосе не было иронии.

— Мы сделаем все, что сможем. Они уже выехали.

— Моя дочь?

— С ней все в порядке. Слегка порезалась и только.

— А. Неважно. Все мы умрем. Ничего.

— Я — полицейский. Могу ли я что-нибудь сделать для вас, что-нибудь передать?

Глаза задумались.

— Нет. Но спасибо. — Неожиданный проблеск юмора. — «Готовься к смерти», — сказал он по-английски.

Слова были почему-то знакомы: где он их слышал? Но больше голос ничего не сказал. Мужчина погрузился в спокойную задумчивость воспоминаний и, быть может, сожалений.

— Зря теряем время, — заметил патрульный, перегнувшись через капот своего маленького «Порша» и уставясь на ван дер Валка взглядом опытного профсоюзного деятеля. — Его отсюда нельзя вытаскивать, сразу умрет.

— Конечно, — сказал санитар. — Ребра вдавлены, есть повреждения брюшины. Прободение селезенки, а, может, и печени тоже. Безнадежно!

И действительно, он умер через четверть часа, все еще погруженный в тихую задумчивость. Девушку отвезли а Академическую клинику в Утрехт. Только шок, ушибы и легкое сотрясение мозга. На порез пришлось наложить три шва.

Приехав домой, ван дер Валк разыскал цитату, хотя на это понадобилось некоторое время. Шекспир. «Мера за меру»:

«Готовься к смерти, а тогда и смерть

И жизнь — чтоб ни было — приятней будут».

— Очень разумно, — сказал он жене, вошедшей в комнату с селедкой в овсянке.

— Нет разве перевода Шекспира? — Арлетта говорила по-английски хорошо, но не очень литературно. Перед Шекспиром она пасовала.

— Говорят, есть хороший русский. Французские переводы не блещут.

— Уверена, что они лучше голландских, — Арлетта тотчас же встала на защиту своей Франции.

— Это ничего не значит. Голландцы читают только «Венецианского купца», и то лишь для того, чтобы знакомиться с методами венецианских купцов; это может пригодиться. Тяжелое разочарование для них.

Он был занят тогда, слишком занят, чтобы разузнать, что случилось с Люсьеной Энглеберт. Теперь он, может быть, это выяснит. Он даже нанесет ей визит. У агента Вестдийка есть ее адрес, аккуратно записанный в его треклятой маленькой книжечке.

Большое здание вблизи от Релоф Хартплейн; тяжелое неуклюжее здание из тех, что уродуют весь юг Амстердама. Большая, довольно мрачная квартира. И очень враждебный прием.

— Кто вы? Ах, полиция, конечно. Помешать вам войти я, наверно, не могу, но не ждите, что я предложу вам сесть.

Люсьене Энглеберт было лет девятнадцать. Высокая, цветущая блондинка; надменное — а идите вы все к черту — классическое, страстное лицо, сейчас наэлектризованное яростью. Он решил, что надо как-то попытаться обезоружить эту «парашютистку», эту лунную деву: еще пырнет ножом.

— Ваш отец говорил со мной перед самой смертью. Я оказался там случайно. Он сказал, чтобы я был готов к смерти.

Она чуть-чуть смягчилась.

— У него была такая поговорка. Но вас это не касается.

— Я помог выудить вас оттуда.

— Видимо, я обязана вас поблагодарить. О, черт, ну уж садитесь, раз так.

— Он был готов к смерти?

— Да. Он любил гнать машину вовсю. Он не хотел умирать без боя. Как Клайбер. Он действительно хотел умереть за работой.

Так-то лучше. Он не садился, а бродил по комнате. Враждебность он растопил. Удастся ли установить какое-то подобие взаимопонимания? Придать ей немного уверенности? На патефонном диске он увидел пластинку с записью Пиаф и взял ее в руки.

— Мне она тоже нравится, но этой пластинки я не знаю.

— Эта — великолепная.

— А вы знаете песенку об аккордеонисте? Ту, где она в конце кричит: «Прекрати»?

— Прекрати музыку. Да. Но это старая… Вы пьете? — спохватилась она, как будто немного устыдясь своей прежней грубости.

— Да. Но, к сожалению, я должен и о деле тоже поговорить.

— Наверное, вам иначе нельзя, — сказала она задумчиво.